Дикий капитализм: глава управления Росрыболовства о ценах на рыбу, квотах и браконьерах

Почему свежая рыба в Калининградской области стоит так дорого, и с чем связано снижение её запасов на Балтике? Как ловят рыбу в «смежных» заливах наши ближайшие соседи, и почему с ними не всегда легко договориться? Как в 2021 году идет борьба с браконьерством, и почему рыбаков-нарушителей зачастую скорее жалко? На эти и многие другие вопросы в интервью ответил руководитель Западно-Балтийского территориального управления Росрыболовства Александр Жуков.

— Квоты на вылов некоторых видов рыбы, той же трески, серьезно снижают на 2021 год. И в 2020 году уже снижали. И даже с этим учетом промысловики не выбирают квоты. Рыбы просто становится меньше?

— Да. Наука отмечает, что сокращаются запасы по всем видам рыбы. В том числе и по шпроту. И ученые нам уже дали пониженные ОДУ (общий допустимый улов) на прошлый год. По шпроту его снизили на 1 тыс. тонн, значительно сократился общий допустимый улов на треску, незначительно сократился на сельдь, проблемы у нас также и с камбалой, что с речной, что с морской. Но это общая тенденция по всей Балтике. У нас есть комиссия с Евросоюзом по хозяйственным вопросам. ЕС уже два года как вообще ввел мораторий на вылов трески. У нас ее ловить пока можно, мы не видим катастрофы в запасе трески. Да, мы снижаем общий допустимый улов, но вводить мораторий, наверное, наша наука, АтлантНИРО, считает пока преждевременным.

— В Европе мораторий на вылов трески, у нас — нет. Но у рыбы же нет загранпаспортов, и границ она не понимает. Как такое может быть?

— Европейские страны руководствуются не только запасом, но и спросом. Они видят, что спросом треска на Балтике не пользуется. А если так — зачем вкладывать деньги, субсидировать рыбаков, если её промысел можно вести в Атлантике? Там немножко другой подход. Мы-то ловим исходя из объемов, возможного вылова, не оценивая, насколько это выгодно в торговле. Треска наша балтийская пользуется малым спросом, мы это понимаем. Исходя из экологии, она не совсем «чистая» по некоторым показателям, зараженность паразитами высокая, хотя эти паразиты не опасны для человека. Мы понимаем, что в Баренцевом море она намного качественнее и её там больше. Но все равно надо ловить треску, потому что она важна для калининградцев.

Возможно, через два года ученые нам скажут, что с треской настолько все плохо, что нужно резко прекратить промысел и ввести мораторий на какой-то срок и контролировать восстановление популяции. Самое главное, чтобы популяция не упала ниже отметки, когда она еще может восстановиться. Мы этого не допустим. В этом плане наука понимает свою ответственность.

— Квоты на вылов шпрота в последние годы все же увеличивались — он популярен, на него есть спрос, и рыбакам это выгодно. Но запасы-то снижаются, вы сами говорите.

— За последние 5 лет, с тех пор, как начались санкции и мы поняли, что в Калининградской области его ловить получается не хуже, чем в Латвии, а спросом он пользуется огромным, квоты по шпроту выросли практически в два раза, на сегодняшний день это более 45 тыс. тонн общей квоты на регион.

Но по шпроту осторожный подход. Поэтому всё-таки на 1 тыс. тонн снизили ОДУ на следующий год. Мы же должны учитывать мнение международных организаций, мы живём не на отдельной планете. Но наша наука знает, что шпрот востребован, что бизнесу сейчас нужно развиваться. Но в то же время все понимают, что запас не резиновый. Если ученые при математических расчётах увидят, что этот запас начинает критически снижаться, то квоты, конечно, увеличиваться уже не будут.

— А почему снижаются запасы?

— Некоторые связывают это с экологией в целом. Но мы видим, что живые объекты приспосабливаются к изменениям экологии, к ухудшениям условий. И такие уже были падения. Нельзя говорить, что в Балтике всегда был один и тот же хороший запас. Всегда были какие-то периодические скачки.

— Это серьезная угроза для отрасли? Куда ей развиваться, если запасы снижаются?

— Бизнес наш не стоит на месте. У нас за последние годы возросло количество перерабатывающих предприятий, но в основном шпротных производств. Я не буду их осуждать за зависимость от одного определенного объекта добычи, но если ты строишь бизнес рыбопереработки, у тебя должна быть широкая линейка. Если «сидеть» на одних шпротных консервах, это может привести к краху. Сегодня шпрот есть, завтра его не будет, что ты будешь делать? Завод закрывать? Поэтому линейка продукции должна быть шире. За счет чего этого можно добиться? За счет дальневосточной рыбы. Уже есть проекты по поставке к нам дальневосточного лосося для переработки. Помимо лосося это может быть сельдь иваси, тихоокеанская скумбрия. Объектов, которые могли бы перерабатываться здесь, достаточно много. Конечно многое зависит от рентабельности этой продукции, но в той же Европе спрос на «дикого» лосося большой. Многие предприятия в связи со спросом на эту рыбу уже закупают меньше норвежского лосося. Цена у дальневосточной рыбы высокая, но она связана не столько с трудной логистикой, сколько с большим количеством перекупщиков. Они накручивают стоимость.

— И все равно везти рыбу с Дальнего Востока на переработку не выглядит логичным.

— Там пока недостаточно развита переработка. Заводы сейчас строятся, есть программы по субсидированию строительства, но это не делается всё за один-два дня.

— А что в заливах происходит с добычей?

— Между Куршским и Калининградским заливами есть разница в объемах вылова. В Калининградском заливе основной объект промысла — это балтийская сельдь, салака, которая в этом году или неудачно зашла, или неудачно был организован промысел нашими рыбаками, но вылов составил 50% только. По остальным объектам, судаку, лещу, картинка может быть чуть лучше. Но салака является основным объектом и в процентном отношении составляет где-то порядка 90% всего объема рыбы, так что плохие показатели по салаке снижают процент общей добычи где-то до 50-60%. На Куршском заливе вылов под 90% уже, но там нет салаки, там основным объектом является лещ. То есть по Куршскому заливу у нас вопросов нет, но тенденции везде одинаковые.

— Многие замечают, что в Калининградской области цены на добытую здесь рыбу могут быть даже выше, чем в среднем по России. Почему так происходит?

— А это дикий капитализм. Но я не хочу оценивать коллег по цеху.

— Но хотелось бы все-таки ответить на вопрос, который очень многие в Калининграде задают: мы добываем рыбу, почему она такая дорогая в наших магазинах?

— А вы видели, сколько стоит просто соленая килька на рынке? Она дороже, чем лещ. Хотя раньше она стоила в три раза дешевле, чем лещ. Сразу видно, что на нее просто достаточно высокий спрос. Но в первую очередь не среди населения, а среди переработчиков. Выгоднее перерабатывать, чем продавать её в соленом виде. Ты так ее продашь 3-4 тонны для жителей Калининграда в соленом виде, а в переработанном продашь десятки тонн.

Почему дорогие лещ и судак? Ну, наверное, это связано с запасами, которые не растут. Но у нас и цены-то особо не растут. Судак уже 3-4 года стоит в среднем 200-240 рублей, а переработанный — 300 с копейками. Он в течение последних 5 лет, может, процентов на 10 подорожал. Но это больше все-таки связано с инфляцией.

— Как сейчас распределяются квоты между добывающими предприятиями?

— По так называемому историческому принципу. В девяностых годах давали рыбачить всем, кто хотел. С 2003 года принцип изменили, теперь мы берём улов компании за последние годы, смотрим процент освоения, берём среднее значение и рассчитываем долю, которую компания будет иметь от общего ОДУ. Договоры сейчас заключаются на длительный срок, с нынешними пользователями они заключены до 2032-го.

Так что у нас, в принципе, все те организации, которые занимались выловом в девяностые, и остались. Их процентов 90. Но организации начинают объединяться, укрупняться. Раньше многие пользователи жили как рантье. Допустим, у него есть организация, когда-то он заключил договор и жил за счёт того, что кто-то на него что-то ловил. И ни судов, ничего у него не было. А кто-то действительно жил рыбалкой и понимал, что квот, которые ему выделяются, недостаточно и развиваться он не может. Это все ведет укрупнению, он начинает скупать другие компании.

— Звучит как очень высокий входной барьер на рынок. Вы не боитесь, что произойдёт монополизация и останется один условный колхоз «За Родину» и все?

— Возможно, так оно и произойдёт. Но я считаю, что это правильно. Потому что я понимаю, что ресурс не резиновый и увеличивать квоты до бесконечности мы не можем. А учитывая, что развиваются в основном крупные предприятия, имеющие большие квоты и хорошую переработку, которая дает высокую добавленную стоимость, я только за. Потому что в этих организациях меньше воруют рыбу, меньше браконьерство, они меньше нарушают правила.

— Но и цену могут до небес задирать.

— Да, эту опасность я вижу, есть плюсы, есть минусы. Но на сегодняшний день считаю, что этот исторический принцип в условиях ограниченных ресурсов — самый оптимальный. Да, говорят, что и антимонопольная служба недовольна, потому что нет конкуренции. Но, с другой стороны, как предпринимателю, который хочет развивать бизнес, получать те же кредиты? Если у него есть квоты на 10 лет — это некая гарантия для тех же банков, и он может взять деньги на постройку нового судна, купить современные сети. Минусов я вижу гораздо меньше чем плюсов.

— Новые предприятия на рынке за последние годы появлялись?

— Да, с 2003 года у нас появились 3 или 4 новые компании. Новый бизнес может заходить, когда перераспределяются квоты тех, кто уходит с рынка. Например, есть такой критерий, как процент освоения. Если компания больше двух лет подряд осваивает квоты менее, чем на 70%, то договор на этот вид ресурса с ней расторгается и доли перераспределяются в ходе открытого аукциона. Участник должен выполнить определенные критерии, предоставить справки, что у него есть суда для добычи. Это делается, чтобы отсечь хотя бы часть рантье, которые ничего не имеют, только деньги. Но в основном интересантами на таких аукционах все же являются компании, которые уже существуют на рынке и просто хотят развиваться за счет увеличения объемов вылова.

— Как делятся квоты с поляками и литовцами на заливах? Я вижу, что у литовцев, например, их гораздо меньше.

— В Куршском заливе с литовцами все довольно просто. Мы исходим из потребностей и возможностей своих рыбаков по вылову, литовцы — из своих. И каждый получает долю, которая ему нужна. Просто в Литве сейчас прибрежное рыболовство на внутренних водоемах загибается, им надо немного. Половина залива у них закрыта ограничениями. Там сейчас вроде развивается рекреация, базы рыболовные на заливе, но промысел ограничивается. У них там 20-30 организаций, которым хватит допустим 450 тонн леща. В общем, мы просто показываем друг другу цифры, которые нам нужны, и согласовываем их.

— А с польской стороной по Вислинскому заливу сложнее?

— Они пошли по другому пути. Мы продолжаем изучать запасы, они регулируют по применяемым орудиям лова. И информацию по вылову во внутренних водоемах и заливу дают по орудиям лова. И в конечном итоге у них наука дает цифры не 500 тонн судака и 300 тонн леща, а 300 сетей, 20 жаков, 50 ловушек, которые нужно поделить на всех пользователей.

И в итоге это странная ситуация: мы считаем в рыбе, а они — в сетях и жаках. Мы пытались это переформатировать как-то, но они считают, что действуют правильно. У них и районы ограничены, и сроки ограничены. Может быть, они просто считают, что тот подход особо не навредит. А мы считаем, что на внутренних водоемах слишком хрупкая экосистема и отклонение в 1 тыс. тонн может на ней серьезно сказаться. Такие подходы тут мы считаем неверными. Эту картину надо менять, это не дело, это может привести к катастрофе, которая коснется не только их, но и нас.

— Да, так можно случайно всю рыбу выбить.

— Ну, справедливости ради, нужно сказать им большое спасибо за то, что они занимаются воспроизводством. Чего у нас почти нет, оно находится в зачаточном состоянии и касается только одного вида, сига. Но я надеюсь, что у нас вскоре начнут воспроизводить и другие виды. Те же растительноядные — толстолобик, амур, сазан — перспективны для Куршского залива, они могут снять зарастаемость и проблему «цветения».

— А что воспроизводят поляки?

— По линии ЕС есть программы по атлантическому осетру, угрю, кумже, небольшие работы по лососю. И здесь ЕС не скупится на научные исследования, выделяются деньги, посадочные материалы. Также по заявкам и потребностям воеводств могут воспроизводить все что угодно.

— А если бы мы у себя такую программу приняли и занимались восстановлением, то кто бы ею занимался? Государство?

— В любом случае субсидирование должно идти за счет государства, по крайней мере, на первых этапах. Рыба долго окупается, те же осетровые растут много лет, и в них нужно долго вкладывать.

— Как сейчас обстоит ситуация с браконьерством? В новостях постоянные сообщения о нарушителях.

— Стихийного любительского браконьерства у нас уже нет. Раньше люди без опаски могли выезжать, ставить сети, ловить себе рыбу на уху. А сейчас у нас поймать человека с электроудочкой уже экзотика, в основном это делают просто по глупости. Сейчас браконьерство в основном промысловое. Это когда или предприятия начинают скрывать уловы, или те, кто работает на таких предприятиях. То есть браконьерством занимаются те, кому есть куда рыбу сдавать.

— Вам сложно с этим бороться?

— Мы боремся и очень активно. Но тут очень много различных факторов, есть свои сложности. Отчасти это социальная составляющая. Например, наша Рыбоохрана хочет быть коррумпированной? Мы не рвачи, которые мечтают «крышевать» браконьеров. Я не говорю, что у нас все идеалы и ангелы. Но сколько у нас получает рыбинспектор? 12 тыс. рублей может получать молодой специалист, а опытный, со стажем и с премиями, получает около 25 тыс. рублей. Это смешно? Смешно. И надо понимать, что к тебе молодой человек не придет работать. А если придет, этот человек будет иметь еще дополнительный источник дохода. Если он его не имеет, значит он живет за счет доходов, которые у нас называются коррупцией. Я не оправдываю нас, но я объективно вижу ситуацию. Она складывается не из-за того, что у меня такие плохие люди. А объективно мои люди не могут получать достойную зарплату, которая хотя бы процент вот этих коррупционеров уменьшит. Но конечно эта работа ведется, для нас низкие зарплаты сотрудников — не оправдание, это одна из трудностей. Промысловое браконьерство — существенная проблема, потому что объемы продукции немаленькие.

— Какие?

— Трудно сказать. От 10 до 20% неучтенной рыбы наверное. Но тут опять же. Взять например Славский район, где сельское хозяйство развивается не так быстро, как хотелось бы. Людям не на что жить, там просто нет работы. Поэтому они вынуждены заниматься браконьерством. Я считаю, что при таком подходе к промыслу на заливах, у рыбодобывающих организаций просто нет возможности нормально развиваться. Вот пользователь может выловить 5 тонн рыбы. Он их продает по рыночной цене и получает 1,5 млн рублей в год прибыли. О каком развитии там может идти речь? Построить малую рыболовецкую баржу у нас стоит за 5 млн по старому проекту. А ему надо покупать сети, их чинить, платить рыбакам за работу. Очень много расходных статей. И я точно знаю, что этот условный товарищ из Славского района не ездит на «Мерседесе». Он дом себе много лет достроить не может. Кстати это опять нас возвращает к вопросу укрупнения организаций. А любительское браконьерство осталось разве что в каких-то убогих населенных пунктах, оторванных полностью от жизни, где других возможностей нет. Да и в таких населенных пунктах это все заканчивается, потому что старые браконьеры вымерли, а молодежи там нет, она вся уехала оттуда.